Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

сообразил, что тот не заряжен: обе обоймы лежали в кармане. Он отпустил рукоятку рулевого пера, осторожно полез в карман. Шлюпку стало плавно поворачивать, ветром подуло в правую щеку. Но Денис Григорьевич уже вытянул обойму, вставил ее в магазин, передернул затвор и вновь выровнял шлюпку. И в какой-то последний миг – да, только в последний миг – он почувствовал: что-то изменилось в обстановке, в ровном движении шлюпки – то ли ее скачки разом участились и стали особенно твердыми, то ли дунуло сильно в спину, то ли произошло что-то другое, пока неуловимое. Воропаев тоже почувствовал это. Денис Григорьевич увидел, что он вдруг встал чуть ли не в рост и посмотрел себе за спину, туда, куда летела шлюпка. И в ту же секунду все исчезло из взора: на полном ходу шлюпка налетела дюралевой скулой на нечто твердое, и ее кинуло вверх и вправо. Денис Григорьевич, падая навстречу днищу, ударился плашмя, всем телом, о пайолы, растянулся между кожухом двигателя и бортом, и в следующую секунду в лицо ему хлынула вода. Шлюпку, перемахнувшую через камни, заливало в пролом. Денис Григорьевич запыхтел, завозился, принимая на грудь и в лицо холодный соленый поток, кое-как поднялся, держась за вздыбившийся борт, стал лихорадочно искать глазами мешок с вещами. Шлюпка левым бортом и носом ушла в воду, но, погрузившись, выровнялась, повисла на какое-то время вровень с волнами, которые стали перехлестывать через нее, по пояс омывая Дениса Григорьевича, – шлюпка еще держалась воздухом в большом кожухе с двигателем, размещенным посередине. Брезент в носу всплыл, стал растекаться в стороны и, подталкиваемый волнами, обвиваться вокруг Дениса Григорьевича, тот злобно пихал его ногой и рукой и все еще лихорадочно успевал пошарить вокруг: искал мешок. Воздух вырывался из-под кожуха, и шлюпку медленно утягивало на глубину. Денис Григорьевич отпустил борт, а потом и вовсе оттолкнулся от погрузившегося борта ногами и, в суматохе не чувствуя холода, забарахтался, пытаясь высунуться из воды повыше и отыскать что-нибудь плавающее: спасжилет или круг, которые непременно должны были болтаться в шлюпке, а главное – мешок. Но ничего не находил в темноте, и тогда он как-то разом понял, будто пришло ему прозрение, что, видимо, он не сумеет выплыть, ведь сколько было до берега: полмили, миля? Это было уже не для него, не для его пузца, не для его годков, не для его характера. Но он все равно поплыл, захлебываясь хлеставшими через голову волнами. Осилив сотню саженок, выбился из сил, тогда, набрав побольше воздуха в грудь, кое-как стянул с себя бушлат, попробовал успокоиться, плыть размереннее, но волны все равно захлестывали с затылка, подтапливали лицо, и он еле успевал перехватывать дыхание. Потом стянул и китель, а через некоторое время, упирая правым носком в пятку, сумел содрать левый башмак, так и плыл в одном башмаке, захлебываясь, задыхаясь и, кажется, уже умирая, уже находясь на той последней дорожке, которая, бывало, жутью являлась в его воображении. Но вот теперь-то не было жути, и тогда он замирал, думая, что наконец-то пришла пора вдохнуть полной грудью, но не вдыхал, потому что уже не командовал собой, а дыхание само приноравливалось к хлеставшим волнам, сипело, хрипело, кашляло, ухитряясь выхватить порцию кислорода, и он опять греб, то саженками, то брассовыми, тяжкими и коротенькими, махами, а то и по-собачьи, одолевая смертельно тяжелую, как ртуть, но и бешеную, неподдающуюся черную воду. Чернота захлестывала с головой, и только в размытом кружке вверху, когда на секунду отливала чернота от глаз, он успевал заметить звезды и ровный огромный конус, заливавший черноту неба еще большей, совсем уже непроницаемой чернотой.

Сколько бы он еще мог грести: минуту, час? – он не знал… Но в какой-то миг стало особенно захлестывать, волны стали короче и выше, зашумели закрученные белые верхушки, но он обрадовался этому, потому что сначала почувствовал, а потом увидел берег – не саму землю, а ту белую прибойную пену, что венчает всякое благополучное морское путешествие, и услышал тот шум прибоя, который перекрывал все звуки: и ветра, и хлеставшей по ушам воды. Волны уже полностью накрывали его, глуша, как полудохлую селедку. И тогда он коснулся босой ногой, сведенным большим пальцем, дна. На четвереньках выбрался на берег, лег на песок бочком, волны с последним шипением доставали его, заливали босую ногу, сразу остывшую на холодном ветру, теплой пеной. Все улетало из глаз, всякая горизонтальность теряла смысл, поэтому было бессмысленно вставать: некуда было вставать… Сердце билось от живота до горла, и Денис Григорьевич думал с жутью, что вот так и бывает: кровь, разбухшая в бешеной пульсации, прорывает себе внутренние фонтанчики – где-нибудь в мозге или в сердце. Но, думая так и не имея сил отдышаться и справиться с головокружением и при этом испытывая почти животный ужас, он готов был смеяться, потому что все-таки знал, что ничего уже с ним не случится, что он и сегодня перешагнул невидимый рубеж, наверное, еще один – не первый и, может быть, не последний. Так дай же бог, чтобы не последний, которых неизвестно сколько может быть выставлено, натыкано на пути, как бывает, наверное, натыкано на пути каждого, как некие индивидуальные полигоны, пункты на испытание прочности: из болезней, катастроф, побоищ. Годен – пошел дальше, негоден – остался.

Миражи

Не столь важно было иметь присущее только тебе мироощущение, куда важнее – знать, что никто больше во вселенной не способен видеть и чувствовать ее так, как ты. Свеженцеву поэтому было недосуг говорить с кем-то на такие сложные темы, пытаясь к тому же облечь в слова то, что под словесные формулировки никак не приспособлено, – он просто знал, что его не поймут. И он жил с тем знанием, что был нежной, ранимой сердцевиной вселенной и все, что текло вокруг него, обволакивало его и оживляло по-разному, насыщая его разными соками. Где бы он ни был – хоть на Чукотке, хоть в Кушке, – его всегда, ежесекундно, обволакивали: воздух, вода, стужа или жара, предметы, живые существа, звуки, запахи, раздумья… Все эти оболочки струились вокруг него и в нем, обхватывали, подхватывали, несли его, перетекали из одной в другую, сливались с ним и трудились, неустанно трудились над тем, чтобы он дышал, думал, двигался. Ведь все в мире трудилось над ним – он не мог не видеть этого. И все вокруг бывало так плотно и насыщенно, что он порой задыхался от невозможности обозреть все, а ведь ему важно было успеть обозреть, пока вокруг не образовалась пустота, потому что он через свои соприкосновения с обволакивающими его мирами пытался понять, почему столько труда предпринимается к тому, чтобы оживлять-одушевлять-вдохновлять его.

Толстая стареющая женщина, у которой он жил полгода, обволакивала его не столько любовью – что ему было в суетном мельтешении чувств? – сколько чем-то размеренно-спокойным, большими руками, давно отучившимися ласкать, но способными сделать куда более важное, через посторонние предметы поведав о своей заботе: пришить пуговицу, постирать штаны; голосом, особенным, не таким, каким она разговаривала с другими людьми и животными или, забывшись, бубнила на кухне сама с собой, а специальным, предназначенным только для него. Это было удивительно, и он мягкую оболочку воспринимал как уютную колыбель. Подобные ощущения были для Свеженцева куда ценнее, чем такие тленные обстоятельства, как толщина телес женщины, одышка, потливость и уже предельные женские годы. Он никогда не сожалел – или хотя бы думал, что не сожалел, – о том, что ему перепадала, да и то раз от разу, лишь женская выбраковка: толстозадая кривоногая кургузость, носы-картошки, шепелявость, а порой скверность натуры и годы, тяжеловесные от усталости годы. Он замечал все это, конечно, но что уж доставалось, а потому не это было главным, а то, что пространство все-таки трудилось над тем, чтобы создать вокруг него и такую – женскую – оболочку. Его огорчало одно: со временем женщины переставали понимать его. Вот и эта женщина, наслушавшись его рассуждений, которые она называла нытьем: о том, что ему стало здесь невыносимо душно и что пора ему уехать